Старые записи: 23 сентября 1668 года, после возвращения из баронства Эберхардт.

Бунт в баронстве Эберхардт подавлен.
Пожалуй, в этот раз в самом деле не будет преувеличением эта избитая фраза: утоплен в крови.
Это не могло продолжаться долго: Рудольф фон Эберхардт не мог не понимать, что живет на пороховой бочке. Принятых в прошлый мой приезд мер оказалось недостаточно, и я говорил об этом, но барон не желал и слушать. "Я владею ситуацией могу справиться с ней и без Вашей помощи, герр капитан," - упрямо твердил он. Увы, я не сомневался, что все закончится именно так.
Во время очередного объезда своих владений он посетил одну из самых беспокойных деревень. Снова вспыхнула ссора, барона и его людей окружили, они пытались отбиваться, но озверевшая толпа их растерзала и, как выяснилось позже, некоторых даже сожрала. Когда я прибыл на место, я сам видел обглоданные человеческие кости, окровавленные обрывки одежды, головы на частоколах. Зрелище не новое, но от этого не менее омерзительное. Кто-то из этих выродков-людоедов швырнул в меня оторванную человеческую руку с богатым перстнем на пальце - то была рука фон Эберхардта.
Я приказал убить их всех до единого, не исключая ни женщин, ни детей, ни стариков. Графу не нужны людоеды среди его подданных.
Они, конечно, сопротивлялись, и сопротивлялись отчаянно. Одно из моих солдат убили. Пришлось похоронить его в той же яме, что и бунтовщиков, некогда было рыть отдельную могилу. Хорошо, что у него не было родственников, с которыми мне пришлось бы объясняться из-за этого решения.
Мне и прежде случалось убивать мирных жителей (если этих тварей вообще можно было так назвать), но в этот раз это было особенно мерзко. Неужели они в самом деле думали, что их мольбы могли бы меня разжалобить? Особенно запомнилась одна женщина, которая сперва все плакала и умоляла пощадить ее. Увидев, что я заношу меч для удара, она набросилась на меня, будто бесноватая, не дав мне как следует замахнуться, и попыталась выцарапать мне глаза. Меч пришлось бросить. Я сбил ее с ног, но и сам не смог удержать равновесия. Мы сцепились на полу, и она отчаянно пыталась вырваться, а я не придумал ничего лучше, как задушить ее. Кажется, это продлилось целую вечность. Я до сих помню ее потемневшее лицо, перекошенное от ярости и искаженное агонией. Неужели из-за такого создания я в самом деле мог бы лишиться глаза? До чего нелепо и отвратительно!
Через несколько часов все было кончено. Мы разыскали тех, кто укрылся на чердаках и в погребах, мы убили всех до последнего жителя этой проклятой деревни. Других останков барона, кроме оторванной руки, мы не нашли. Также мы обнаружили в одном из домов изуродованный труп риттера Гайгера. Когда мы ворвались в тот дом, на очаге кипел котел с мясной похлебкой, - очевидно, из плоти бедолаги Альберта. По крайней мере, состояние его трупа наводило на мысль о том, что его начали разделывать, чтобы потом употребить в пищу. Омерзительно и тошнотворно. Нескольких моих солдат вырвало, когда они собирали останки фон Гайгера, чтобы отвезти их к его дочери. Я жалею, что не взял ее с собой. Я принес ей кошмарную новость, и она уже никогда не сможет отплатить за смерть своего отца. Она должна была быть рядом и убивать этих людоедов, я уверен, что так ей было бы гораздо легче пережить это. Не знаю, какое утешение я мог бы предложить Аннелизе, кроме того, что я рассказал ей о резне в деревне и сам вырыл могилу для ее отца. Она, кажется, была благодарна за это, но я видел в ее глазах такую жажду мести, что мне становилось не по себе. Я не имел права отнимать у нее это возмездие. С другой стороны, и взять ее с собой было бы в некотором роде нарушением распорядка, ведь она не имеет никакого отношения к Железной Страже. Но нет, я не считаю это достаточным оправданием.
Все же, из всех порождений войны вот такие бунты - всего омерзительнее и страшнее. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы впредь крестьяне вели себя смирно. Мне хватит веревок и деревьев, клянусь. И кнутов хватит. А пряники пусть раздает его сиятельство.

@темы: дневник, воспоминания, события

---

Взгляд мастера: с чего все начиналось.

Пока я в очередной раз не потерял эту цитату, стоит ее сохранить здесь, потому что именно благодаря ей Майнольф фон Виндблуме стал именно таким, каким его видят мои игроки и читатели этого дневника. Цитату мне напомнил мой товарищ, попросивший прописать для своего персонажа друга, основываясь на ее тексте.
Вот он, этот отрывок из "К генеалогии морали" Фридриха Ницше:
Но понятие "хороший", "добрый" не одинаково - пусть скорее спросят себя, кто, собственно, есть "злой" в смысле морали ressentiment. Если ответить со всей строгостью: как раз "добрый" другой морали, как раз благородный, могущественный, господствующий, только перекрашенный, только переиначенный, только пересмотренный ядовитым зрением ressentiment. Здесь меньше всего хотелось бы нам отрицать одно: кто узнал тех "добрых" лишь в качестве врагов, тот узнал их не иначе как злых врагов, и те же самые люди, которые inter pares столь строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, еще более взаимным контролем и ревностью, которые, с другой стороны, выказывают в отношениях друг с другом такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять. В основе всех этих благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от времени потребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом.

Изначально это имя носил другой персонаж, с похожим характером, но созданный для игры на форуме. Тогда он был военным атташе, действовать ему предстояло накануне I Мировой войны, но при этом жизнь его в целом была куда менее напряженной и драматичной. В итоге от изначального образа почти ничего не осталось, кроме рациональности, стремления во всем искать целесообразность, некоторой доли цинизма и изрядного самоконтроля, который персонаж периодически осознанно ослабляет, позволяя себе побыть чудовищем.
Теперь Майнольф обзавелся драматическим и темным прошлым, большими основаниями как для чрезмерного самоконтроля, так и для сознательного его отключения, чувства стали резче, принципы - жестче, деление на своих и чужих стало основой общения.
Хорошо получилось. Я доволен этим образом.

@темы: сведения от мастера

---

Листая дневник. Старые записи: 22 августа 1668 года, земли риттера Гайгера.

Примечание от мастера:
написано чуть более крупным, чем обычно, почерком, с менее сильным наклоном вправо; кажется, что Майнольф старательно выписывал буквы, словно бы ему сложно было писать.

В очередной раз получил приказ проверить обстановку в баронстве Эберхардт.
Все ожидали, что к концу лета, когда поспеет жалкий, но все-таки урожай, крестьяне немного успокоятся, но этого не произошло. Они по-прежнему изничтожают остатки дичи в принадлежащих барону лесах, разбойничают на дорогах, не стесняясь нападать и на его милость Рудольфа фон Эберхардта, они также украли и забили его коня - и сожрали потом, а кости свалили грудой у ворот баронского поместья. В некоторых деревнях голод столь ужасен, что доносят о новых случаях людоедства. Я уже не раз и не два предлагал его милости разместить у него небольшой отряд Железной Стражи, чтобы укрепить его позиции, но он и слушать об этом не желает. Разумеется, ведь я для него безродный выскочка, незаслуженно получивший и титул, и звание, и, видимо, все боевые награды. Лестное мнение, ничего не скажешь!
Так или иначе, граф приказал, чтобы я в очередной раз явился к нему на помощь. На этот раз беспорядки особенно страшны в землях риттера Альберта фон Гайгера. В отличие от своего сеньора, он мне всегда рад и не чувствует себя униженным, получив мою помощь. Мне нравится этот вояка, прямой и простой, как старый меч. Увы, меч этот сломан. Его сын так и не вернулся с войны, и недавно его признали уже погибшим, а не пропавшим без вести. Это здорово подкосило риттера, его теперь почти не узнать - он похож на солдата, которому приказали сдаться в плен, и он вынужден был подчиниться. Странное впечатление. Я как раз собирался заехать в покосившийся дом Гайгеров и выразить свои соболезнования герру Альберту и его дочери, как мне прислали этот приказ. И я отправился в путь.
Пыльная дорога была сущим мучением: душно, жарко, мухи гудят над самым ухом и норовят усесться на лицо, кони бесятся от их укусов, да и люди звереют от жары. Лето будто спохватилось, вспомнив, что его время на исходе, и решило разом отдать все оставшееся тепло. Утро и день прошли спокойно, если это слово возможно применить к изнемогающим от жары всадникам, ругающим погоду и разбитую дорогу на чем свет стоит. Вечером жара спала, и мы немного приободрились. Почувствовали себя свободнее, однако, не только мы, но и притаившиеся у дороги разбойники. Для хорошо вооруженного отряда они не были серьезной угрозой, бой, который уместнее было бы назвать дракой, закончился совсем быстро, и все же, мне не повезло: я был ранен, причем весьма неудобно - в правую ладонь. Что же, вот и повод вспомнить, как держать перо в левой. Но самое скверное, что этот порез не позволяет мне достаточно крепко держать цвайхандер. В эти беспокойные дни такая вот глубокая царапина может сыграть роковую роль в поединке, так что по прибытии я первым делом одолжил у герра Альберта палаш поудобнее, вернее, не у него самого, а у его дочери, Аннелизе. Она весьма и весьма ловко владеет этим оружием, и мне даже совестно стало за свою невольную неуклюжесть, когда мы разминались с ней.
Дела в землях Гайгеров в самом деле обстоят из рук вон плохо. Почти все крестьяне ушли в леса или подались в разбойничьи шайки, зато те немногие, кто остались верными риттеру, готовы стоять за него до конца. На следующий день после моего приезда герр Альберт попросил меня составить ему компанию, когда он отправится объезжать свои владения. За этим я и приехал, так что кое-как перекусив, мы приступили к смотру. Впечатление от поездки у меня сложилось весьма удручающее. Голод, разруха, люди напряжены до предела и смотрят затравленно и зло, как голодные собаки, готовые броситься в любой момент. Вскоре мы столкнулись и с разбойниками. Герр Альберт даже проявил к ним некоторое сочувствие, узнав среди них нескольких бывших солдат, побывавших в тех же боях, что и он, так что мне пришлось напомнить ему, что мародерство и разбой в военное время караются только смертью. Не утруждая себя составлением официального приговора, я велел своим людям перевешать этих молодчиков на ближайшем обгорелом дубе.
Таким же образом мы обошлись и с шайкой, обосновавшейся на границе владений Гайгеров и Баумхауэров. Правда, на то, чтобы изловить и вздернуть всех этих мерзавцев, пришлось потратить целых трое суток. И это нам еще повезло, что один из этих выродков не выдержал пыток и согласился показать нам место, где его дружки устроили что-то вроде базы, хотя я бы назвал это скорее уж грязным логовом.
Всего я провел "в гостях" у герра Альберта пятнадцать суток. За это время мы повесили четыре десятка разбойников, утихомирили крестьян в трех деревнях, устроили показательную казнь кузнеца, изнасиловавшего дочку старосты, раздали людям немного зерна и солонины. Мне пришлось пообещать, что я вскоре приеду снова: те из крестьян, кто еще не начали считать меня чудовищем, видят в Железной Страже надежду на спокойствие. И все же, почти все они ужасаются количеству казней, пусть эти приговоры и были справедливыми. Они не хотят больше видеть смерть на каждом шагу.
Увы, справедливость, которую я несу в эти земли как капитан Железной Стражи, чаще всего вынуждена принимать именно эту форму. Я не жалею об этом. Я знаю и чувствую что делаю то, что следует.

@темы: дневник, воспоминания, личное

---

Листая дневник. Старые записи: февраль 1666 года, поместье графа Айзенштайна.

Примечание от мастера:
Во многих старый записях Майнольф использует тейянский язык (аналог латыни), имеющий хождение в основном среди ученых.

Уже четыре месяца я исполняю обязанности капитана Железной Стражи в графстве Айзенштайн. В конце концов, кондотта "Песья голова" оказала графу немало услуг, и он не мог не понимать, что я давно уже присматриваюсь к этой должности и на меньшее попросту не соглашусь, так что когда пришло время задуматься о том, чем я буду заниматься, если война все-таки закончится, я уже знал, куда меня позовут. Я рассчитывал на это и ждал этого предложения.
Не скажу, что расставаться с товарищами было легко, но и тяжелым я это прощание назвать не смог бы. У всех свои дороги. Если мне представился шанс вместо наемника стать представителем власти, отчего бы мне было отказываться от него? Мне не очень жалеть, кроме как неизбежной для человека, обладающего таким статусом, большей известности. Я предпочел бы и дальше оставаться в тени, насколько это возможно.
Увы, положению "простого офицера Месснера" скоро пришел конец: граф почти сразу же решил, что его капитан Железной Стражи не может быть не дворянином и пожаловал мне титул и земли кого-то из своих умерших вассалов. Так я стал риттером Виндблуме. И почти сразу же стал интересен всем придворным графа и его знакомым, что раздражает, но в целом чрезвычайно полезно.
Из всех придворных графа меня больше всего занимают Аурелиано Ференци и Марлен Гольдшмидт, если их вообще можно в полной мере считать таковыми. Готтлиб фон Айзенштайн приближает к себе весьма занятных людей, стоит отдать должное его умению выбирать. Но эти двое, право, меня удивляют.
Все чаще мне кажется, что Аурелиано страдает от некоего душевного недуга. Этот обыкновенно чрезвычайно приветливый, дружелюбный, веселый и приятный в общении молодой человек порой становится необъяснимо мрачным и рассеянным, погружен в свои размышления и совсем не понимает, о чем с ним пытаются беседовать. И еще он удивительно много рассказывает о море, хотя никогда не жил на побережье и едва ли скоро вновь там окажется. Рассказы его мне кажутся странными и больше напоминают горячечный бред...
Марлен Гольдшмидт. О, это не женщина - это целая история. Причем история, которую я, верно, никогда не прочту. Серые глаза ее удивительно холодны - просто ледяные, никогда прежде не встречал такого пронизывающего взгляда. Она почти всегда молчит, говорит односложно и отрывисто. Она никогда не улыбается.
Когда я только поселился в поместье графа, свободных комнат было немного, почти всюду меняли обивку и чинили мебель, так что меня поселили в одну из комнат фройляйн Гольдшмидт, смежную с ее спальней, соединенную с ней дверью, запирающейся на ключ. Причем ключ от этой двери мне даже зачем-то выдали, но тогда я не думал, что однажды он покажется мне нужным. Такое соседство меня в полной мере устраивало: Марлен производила впечатление человека, который точно мне не помешает, но не тут-то было... Глядя на эту безупречно сдержанную, ледяную женщину, я сперва и предположить не мог, что она довольно часто рыдает по ночам, и в моей комнате это слышно было так, будто бы она лежала рядом со мною, в одной постели. Никогда прежде мне не доводилось слышать плача столь отчаянного, и через недели две или три я уже не мог слушать ее. В одну из ночей я открыл дверь в ее комнату своим ключом, молча зашел, не спросив разрешения, и поставил на стол две бутылки вина. Марлен тут же затихла, утерла слезы и подала мне две кружки и штопор. Я откупорил одну из бутылок, разлил вино по кружкам и все еще молча протянул ее хозяйке комнаты. Мы выпили. Потом мы выпили еще и еще. "Не смейте жалеть меня," - вдруг сказала она; такого холодного и резкого тона я еще не слышал. "И не думаю," - ответил я, помнится, - "Меня мучают мои демоны, Вас - свои. Я не могу помочь Вам одолеть Ваших демонов, как и Вы мне - моих, но выпить вместе - иногда хорошая идея." Больше она ничего не говорила, видимо, поверив, что мне и самому нужен был этот визит. Мы пили молча, наблюдая, как догорает огарок свечи. Это было отчаяние - одно на двоих, глубокое, темное и отчего-то казавшееся мне почти уютным. Я не хотел бы, чтобы она хоть что-нибудь знала о том, что я тоже толком не сплю, что мое прошлое каждую ночь шепчет у изголовья, прогоняя покой и сон. И я ничего не хотел бы знать о том, что мучает ее.
Когда бы начали вторую бутылку, я поймал взгляд Марлен и прямо, как она обычно предпочитала говорить, заявил, что хочу ее. Она молча кивнула и начала раздеваться... Более странного - и в то же время более естественного и искреннего - начала ночи страсти я никогда не видел - ни до этого случая, ни после. Она отдавалась мне отчаянно, я бы даже сказал, что с яростью и какой-то даже ненавистью, будто раздирая мою спину ногтями, она расправлялась с какими-то давними обидами и призраками. Я не остался до утра. Мысль о том, чтобы заснуть в одной постели с этой женщиной, такой холодной и сдержанной на людях и такой яростной и страстной в моменты близости, казалась мне отчего-то дикой.
Тем не менее, не пришло и недели, как я пришел к ней снова. И снова, и снова... Мы почти всегда молчали. Иногда Марлен приходила сама, тогда она осторожно стучала, прежде чем открыть дверь ключом. Однажды она сказала: "Вы ничего не приносите, кроме выпивки". Я возразил, что этот упрек несправедлив, что я всякий раз приношу с собой отменный табак, но не решаюсь курить в ее комнате. Тогда она попросила меня научить ее курить трубку. И добавила, чтобы я не вздумал принести ей цветов. Но я и не думал об этом, о чем прямо и сказал. Кажется, она в самом деле рассчитывала услышать именно это...
Кто-то из слуг, верно, услышал ее стоны и крики однажды ночью, потому что вскоре поползли слухи, что у ледяной Марлен появился любовник. И все поспешили назвать им графа, что в общем-то не удивляет... Обо мне никто не сказал ни слова, будто этот вариант казался этим сплетникам слишком странным. И меня, и ее это позабавило, особенно учитывая, что мы и любовниками друг друга не считаем... Точнее, правда, будет сказать, что мы никогда и не говорили об этом. Мы просто иногда приходим и согреваем друг друга, как умеем. Делим отчаяние на двоих. Так оно как-то уютнее, что ли...
Но я все еще не хочу знать, кто она, и что ее терзает.
И надеюсь, что мы так и останемся друг другу чужими. Не хочу никаких чувств.

@темы: дневник, воспоминания, личное

---

Поместье баронессы Эберхардт, ночь. 14 марта 1669 года.

Не могу заснуть.
День выдался тяжелый, напряженный - вот мысли и не дают покоя, да и спать, наверное, сейчас и не стоит. Возможно, я буду менее собранным, если так и не прилягу отдохнуть, но теперь уж проще вовсе не ложиться, чем просыпаться вдруг среди ночи. А просыпаться придется, в этом я не сомневаюсь.
Тихо. Снегопад. Снега не ждали: уже изрядно потеплело, и даже начала пробиваться первая травка, подснежники цветут... А тут вдруг такая метель, снег падает крупными хлопьями, и уже не видно ни первой зелени, ни грязи, ни крови, пролившейся сегодня. Ничего. Только белое полотно на месте, отмеченном смертью. Так просто оказалось все стереть! Иногда мне хочется, чтобы что-то подобное можно было бы сделать и с памятью. Но гораздо чаще я думаю, что воспоминания нужно беречь, как зеницу ока, и особенно те, которые причиняют больше всего боли, ведь это именно они делают меня мною. Я должен знать, кто я. Я должен помнить.
Даже если я готов убивать, чтобы другие не помнили и не знали. Даже так.
То, что произошло сегодня, наверное, я буду вспоминать еще долго. Сколько дней я ждал этого момента, кто бы только мог представить! Мерзавец, посмевший мне угрожать, наконец-то умолк навсегда. Подумать только, мне приходилось платить ему за молчание, чтобы не болтал обо мне лишнего, и я не имел никакой возможности избавиться от этого, и я терпел это несколько лет! Право, мне стоит быть менее щепетильным в таких вопросах. Я ведь мог еще долго прождать, пока он попадется с какой-нибудь еще подлостью, в то время как уже столько раз мог просто обвинить его в чем угодно, и никто не посмел бы сомневаться в моих словах. Мерзко. Иногда мне не хочется быть честным.
Иногда мне хочется быть подлым. Напоить Аннелизе, пережившую столько боли, чтобы использовать ее в качестве приманки - это ли не подлость? А ведь она, возможно, даже ждет, что я приду утешить ее, ведь она говорила, что ей одиноко и страшно, открылась мне... Как мне просить прощения за такое, как объяснить ей, что причиняя ей боль, я все же хочу ей добра, даже если добро это будет состоять в том, что я руками стражи избавлю ее от брата, который, я уверен, ее погубит, если его не остановить? Я не хотел бы, чтобы она возненавидела меня. Я слишком ценю ее искренность.
Я не хотел бы, чтобы меня возненавидел Ульврун. Хотя... Честнее будет сказать, что меня это огорчит, но не слишком. В конце концов, у него есть повод, и даже не один, и сегодня я увеличил их число. На его месте я бы убил этого нахала, смеющего командовать в доме, который я из обгорелой дыры превратил в жилище, и сбежал бы прочь, на север, куда угодно, лишь бы не оставаться здесь и не видеть, как то, что я сделал, делят другие люди. А они будут делить, и Ульврун едва ли сможет сделать с этим хоть что-нибудь. Он здесь никто. Мне жаль, но я не могу изменить это. Да и не хочу - даже если мог бы. Но его решительность и твердость я уважаю. Это сильный человек, и он может стать опасным - и достойным - врагом.

Снег. Все-таки удивительно, что эта метель случилась именно сегодня. Сколько лет назад это было - девять? Десять? Середина марта, кажется, тоже четырнадцатое или пятнадцатое число - я редко запоминаю даты, но эту мне не забыть. По крайней мере, еще несколько лет помнить буду точно...
Ночь, влажный ветер, липкий снег, дороги, превратившиеся в нечто совершенно не проходимое, холодная грязная жижа, хлюпающая под ногами, и снег, снег - повсюду снег, и он все падает и падает, и все тяжелее идти. Мы тогда потеряли большую часть отряда, мы еле шли - израненные, уставшие, проклинающие все на свете, замерзшие, мы уже почти не надеялись выбраться. Дорога, огибающая лес, волк волков где-то вдалеке, а может быть, и тварей пострашнее - слишком близко Шварцвальд, чтобы невольно не вспоминать сказки, которыми пугают детей в деревнях.
Мы нашли ее на обочине рядом с коченеющим трупом лошади, совсем замерзшую, плачущую - но нет, она не была испугана, она злилась, что отряд, нанятый, чтобы сопроводить ее к родным, предал и бросил одну ее, отобрав деньги и драгоценности. Это были слезы ярости и отчаяния. Ее имя по понятным причинам я не хочу называть даже в личном дневнике - мало ли, в чьи руки он может попасть однажды. Сколько лет ей тогда было? Пятнадцать или шестнадцать, вряд ли больше. Я как сейчас помню, как удивленно распахнулись ее глаза, как она закашлялась, когда я угостил ее дешевым шнапсом из своей фляжки, по правде говоря, отвратным пойлом, но это должно было ее немного согреть. К счастью, она не узнала меня, да это и так было бы не просто: грязный, заросший щетиной, с перевязанной головой, с ссадиной и здоровенным кровоподтеком на скуле, я был похож на себя, пожалуй, меньше, чем когда-либо еще. Да мы и не виделись несколько лет, было время и забыть... Разве что голос мог бы меня выдать, но тогда я рад был, что тоже простужен и охрип. После выпитого ее голос тоже звучал чуть хрипло и еще глубже, чем обычно. Мне всегда нравилось, как она говорит.
Нам пришлось устроить привал, да и в любом случае мы слишком устали и все равно скоро остановились бы, даже не будь этой встречи. Нам даже удалось разжечь костер, который приходилось оберегать от ветра со всевозможной тщательностью: ветер то и дело грозил лишить нас этого маленького, такого уязвимого источника тепла. Мы соорудили три тесных шалаша вокруг костра и кое-как устроились там. Я сидел с ней у огня, пытался греть ее руки, растирал их, заставлять ее пить, надеясь, что это хоть немного ее согреет. Я отдал ей свое драное одеяло, свой плащ, повязал ей свой шарф - тоже дырявый и весь в пятнах крови, но все еще теплый. Вскоре я уже и сам страшно замерз, а она все не могла согреться. Что еще я мог предложить ей, кроме тепла моего тела? Сейчас, столько лет спустя, я удивляюсь: как я решился тогда? Даже понимая, что это было необходимо, что от этого, вероятно, зависела ее жизнь, я все же удивлен, что тогда я не сомневался. Я думал, она будет возмущена, она ударит меня, она смутится - что угодно, но только не то, что она сказала. "Я хочу запомнить эту ночь навсегда, если, конечно, лихорадка не убьет меня до утра" - хрипло прошептала она, заглядывая в мои глаза. После этого передумать я уже точно не мог бы, да и не захотел бы. Я не верю в судьбу, но тогда меня преследовало ощущение, что я знал, что однажды буду обладать этой женщиной, как это и предполагалось когда-то, - так или иначе, рано или поздно. И она была моей. Всего одну ночь, воспаленную, больную, лихорадочную ночь страсти, но она была моей. Я был у нее первым. Если судьба - не выдумка неудачников, то она преподнесла мне в ту ночь лучший подарок, о каком я только мог мечтать...
Не хочу даже думать о том, что она чувствовала, когда к вечеру следующего дня ее привезли к родному дому и передали ее отцу и жениху. Глупо. В тот день мне так хотелось его убить, но что бы это решило, и кого бы это сделало счастливее? Меня? Нет. Зная, что я причинил ей боль, я бы только мучился еще больше. Я не пошел туда. Сказался совсем больным, прикинулся трусом - а может, и в самом деле струсил. Мои люди проводили ее. Я так и не сказал ей своего имени. Его ей назвали мои солдаты - Майнольф Месснер, тогда еще Месснер, без этого дворянского фон Виндблуме. Простой офицер, оставивший на память ее ленту, запятнанную кровью. Она искала ее все утро, а я спрятал ее под рубашку и молчал, не желая говорить, что это я украл ее. Я не посмел бы попросить ее о вещи на память, нет. Не знаю, догадались ли она.
Снег. Тогда его было так же много... А я до сих пор помню и не хочу забывать. Я должен помнить это, чтобы пережить то, что мне еще предстоит сделать. Я должен помнить это, чтобы знать, что это все еще я, что у меня есть, что терять. Я не хочу стать человеком, которому нечего терять: такие долго не живут и погибают из-за какой-нибудь глупости, а мне еще слишком многое предстоит закончить. Я не имею права на отчаяние. Я должен жить.

Слишком тихо. Не может быть, чтобы эта ночь в самом деле прошла спокойно... Я ведь принял все меры, чтобы этого не случилось. Что ж, если еще через четверть часа ничего не произойдет, я пойду и исправлю это. Все должно решиться нынче ночью. Ждать дольше - опасно, ничего не предпринимать - еще опаснее. Нет времени на бездействие. Пока я могу здесь что-то решить, я сделаю это.

Пару слов от мастера.

Иногда полезно продумывать подобные воспоминания персонажам. Так они как-то живее и душевнее. Хотя я и не предполагал изначально, что будет СТОЛЬКО драмы. Я думал, ее будет ЕЩЕ БОЛЬШЕ...

@темы: дневник, воспоминания, личное

---

Глазами мастера: допрос Марка Баумхауэра.

Когда капитан Железной Стражи графства Айзенштайн спустился в подвал, чтобы допросить Марка фон Баумхауэра, на тонких, жестких губах его появилась холодная усмешка, заставившая пленника в ужасе отшатнуться, едва он разглядел лицо пришедшего к нему человека.
- Вы убьете меня! - воскликнул он, широко распахнув глаза.
- Совершенно верно, - медленно кивнул Майнольф, подходя ближе, - Наконец-то у меня появился подходящий повод, чтобы сделать это. Я бы воспользовался им, даже если бы ты не был виновен, думаю, ты это понимаешь.
Голос его звучал очень спокойно и буднично; в нем не было ни скрытого торжества, ни злорадства, которые в такой ситуации были бы вполне уместны. Таким тоном Виндблуме мог бы сказать, к примеру, что давно уже решил, что к празднику должны забить именно эту свинью, и ждал только удобного дня, чтобы передать свой приказ мяснику.
- Но... В-ваша ми... - начал было Марк, но Майнольф резко оборвал его, грубо схватив за плечо и тряхнув.
- Ты будешь говорить, только когда я разрешу тебе открыть твой поганый рот, - презрительно произнес он, и блеклые, почти бесцветные глаза на миг полыхнули яростью, - Твой грязный язык больше не навредит мне. Понятно тебе это?
Побледнев пуще прежнего, охотник кивнул, затравленно глядя на сжимающую его плечо руку. Несколько секунд прошли в молчании, и эти мгновения показались Баумхауэру чудовищно долгими. Майнольф выпустил его плечо и отошел на несколько шагов, но пленнику все равно то и дело чудилось, что эта бледная рука с длинными и очень сильными пальцами сжимается уже на его горле. Наконец, капитан Железной Стражи снова нарушил тишину:
- Отвечай: это ты пытался отравить графа Каварри? - на этот раз голос его звучал холодно и жестко; бледные глаза же его будто начисто были лишены всякого выражения и казались мертвыми.
- Да, это сделал я, - обреченно пробормотал Марк, - Я опасался, что он узнал от этой наивной дуры слишком много, так что хо...
Договорить он не смог. Несколько секунд он с удивлением смотрел на свой живот, вдруг встретивший изрядной силы удар кулака, потом со вздохом, больше похожим на всхлип, рухнул на колени, пытаясь прижать к больному месту связанные руки.
- Ты не посмеешь больше говорить дурное о фройляйн Аннелизе, - сжимая и разжимая пальцы, раздраженно произнес Виндблуме, - Что мог узнать от нее граф Каварри? Ну же, прекрати скулить! Не так уж сильно я ударил тебя.
Он криво усмехнулся, отворачиваясь от пытающегося подняться на ноги Марка. Лицо пленника было перекошено от боли и ненависти, но самой сильной эмоцией, терзавшей его, по-прежнему оставался страх. Потому он заставил себя проглотить оскорбления, уже готовые сорваться с его языка, и продолжил говорить:
- Я не хотел, чтобы всплыла эта история с ее братом и помолвкой. Графу Каварри об этом знать было совершенно не обязательно. Он отчего-то сразу въезлся на меня, и я опасался, что он захочет вмешаться, если узнает, - дрожащим голосом объяснял он, тем временем внимательно приглядываясь к лицу Майнольфа. Он отчего-то заинтересован в судьбе этой неумной и драчливой девицы? Настолько заинтересован, что позволяет прорваться раздражению наружу через эту вечную свою ледяную маску?
- Понимаю. Я бы тоже не надеялся, что граф промолчит или что его молчание можно купить, - усмехнулся капитан Железной Стражи, - Где ты достал яд?
Марк снова замялся, не решаясь выложить всю правду о своих недавних похождениях. Заметив это, Виндблуме снова подошел к нему и пристально посмотрел ему в глаза, слегка щурясь. От одного его взгляда пленник отшатнулся и заговорил, видимо, опасаясь нового удара.
- У Уле, он называл себя знахарем. Грязный, мерзкий старик. Его сына мы встретили по дороге сюда. Кто-то его убил, должно быть, из-за его темных делишек... - торопливо проговорил он.
- Кто бы говорил! - кривя губы в ледяной полуулыбке, негромко произнес Майнольф, - И чем же ты расплатился за его работу? Уж не ты ли убил его?
Баумхауэр обмер, услышав эти вопросы. Даже понимая, что его неизбежно заставят говорить, он не мог заставить себя произнести ни слова.
- В чем дело, Марк? - проникновенно произнес капитан стражи, положив руку на плечо пленника, - Я не сомневаюсь ни на секунду, что ты прекрасно помнишь, как это было. Расскажи об этом мне. Уверяю, тебе сразу станет легче...
- Я не могу сказать... - хрипло произнес стрелок, инстинктивно прижимая руки к животу, - Не могу!..
- В самом деле? - все так же проникновенно проговорил Майнольф, занося руку для удара, - Надеюсь, я смогу переубедить тебя.
Способ убеждения, выбранный стражником, оказался весьма действенным - после девятого или десятого удара пленник пообещал рассказать все. Виндблуме никогда не отличался щепетильностью в таких вопросах, так что удары его были весьма болезненными и жестокими. Мало кто выдержал бы это дольше. Так что после очередного пинка по почкам Майнольф даже позволил Баумхауэру немного отдышаться, прежде чем продолжил задавать вопросы.
- Ну же, Марк, не заставляй меня ждать слишком долго. Какую плату потребовал с тебя этот старик-знахарь? Ты убил его, потому что не захотел ему платить, или потому, что боялся, что он выдаст тебя? Говори!
Теперь уже пленник сидел на полу, пытаясь вытереть связанными руками кровь, текущую из разбитой брови.
- Я расплатился с ним, - сплюнув кровь и выбитый зуб, произнес он, - Четыре свежих человеческих сердца были платой за этот яд. Я застрелил нескольких охотников, надеявшихся поймать дичь в окрестностях Шварцвальда. Это было в землях барона Ноймана. Я убил этих людей и вырезал их сердца, отнес их старику. Он угрожал мне, что донесет на меня, потому что боялся, что я отравлю кого-нибудь знатного и важного. Но я его не убивал. Я приказал своим людям застрелить его и сжечь его дом сегодня утром. Я тогда не знал еще, что он уже мертв. Клаус и Отто могут подтвердить, что я отдал им такой приказ, прежде чем отправиться сюда.
Майнольф слушал его, прогуливаясь по комнате и лениво вытирая кровь с руки. Если услышанное его и впечатлило, он никак этого не показал.
- Я даже склонен поверить сказанному. Твоих людей допросят и будут судить. Кем бы ни был тот старик, дом его сжигать не стоило. А убийцу рано или поздно мы найдем... - задумчиво проговорил он, снова подходя ближе, - Так или иначе, у меня достаточно оснований, чтобы отрубить твою поганую голову, Марк. Баронесса, обладающая правом вершить суд здесь, тебя не спасет. Ей все равно, что завтра ты расстанешься жизнью, а ярл Ульврун, взваливший на свои плечи ее заботы и обязанности, тоже за тебя не вступится. Так что от имени графа фон Айзенштайна суд осуществлять буду я. И так уж и быть, приговорю тебя не к повешению, которого ты заслуживаешь, а к обезглавливанию. Радуйся, собака, что умрешь как дворянин!

@темы: зарисовки, глазами мастера

---

Еще немного игровых материалов.

О графе Айзенштайне и тех, с кем Майнольфу приходится иметь дело регулярно.

1. Лоран Готье де Кревье - профессор института дорог и мостов в Штарке.
Лоран считает себя айзенцем, поскольку почти всю жизнь прожил в Айзене и не собирается возвращаться в Монтень. Во время войны Креста поддерживал протестантов, из-за чего до сих пор имеет некоторые проблемы, но зарекомендовал себя как человек слишком полезный, чтобы его сильно притеснять. Лоран де Кревье разработал несколько проектов по восстановлению и строительству новых дорог и мостов, в данный момент занимается ремонтом дорог в землях графа Айзенштайн.
Лорану немного за тридцать, он обаятелен и хорош собой - в этом веселом, улыбчивом блондине с безмятежно-голубыми сложно угадать человека, привыкшего часами просиживать над чертежами.

2. Аурелиано Аньоло Ференци - личный врач графа Айзенштайн, молодой, но уже весьма известный лекарь из Водачче. Не вполне понятно, зачем отличающемуся отменным здоровьем Готтлибу понадобилось держать при себе постоянного врача, да еще столь именитого, но он платит ему достаточно, чтобы водаччеанец даже не помышлял сменить покровителя. Щедрую плату он тратит на всякого рода изыскания и эксперименты, а также на издание своих работ по физиологии и токсикологии. Известно, что больше всего доктора Ференци занимают строение и заболевания пищеварительной системы, пищевые отравления, а также яды, действующие спустя довольно длительное время после попадания в организм человека. О молодом человеке ходят дурные слухи, будто бы он использовал для своих экспериментов пленников, а то и просто насильно приведенных подданных графа, но Аурелиано, конечно же, все отрицает, а граф распространителям подобных историй рубит головы.
Аурелиано - высокий, стройный брюнет, с заразительной улыбкой, выглядит доброжелательным и веселым, словом, обаятельный и симпатичный человек, который нравится многим и который это понимает. Занятная привычка: волосы носит убранными в хвост, неизменно перевязанный темно-зеленой лентой, даже если это совершенно не сочетается с остальным костюмом.

3. Атаназио Лоренцо Росси - еще один подозрительный водаччеанец, которого в последнее время слишком часто видят во владениях графа Айзенштайн. Молодой человек, по-видимому, обитает где-то (вот же странный тип!) в лесах, но при этом как-то ухитряется поддерживать образ человека светского, опрятного и изящного. На людях он появляется, чтобы закупить кое-какую провизию и медикаменты, иногда - хирургические инструменты и перевязочные материалы, заказывает у портных дорогое платье из лучшей, какую здесь только можно найти, ткани, словом, тратится весьма щедро. С местными жителями всегда любезен и обходителен, но его здесь недолюбливают: говорят, что у него какой-то странный, неприятный взгляд, да и с голосом что-то не то - но что именно, никто объяснить толком не может.
Атаназио - среднего роста молодой мужчина, на вид лет двадцати семи. У него весьма выразительные, даже пугающе выразительные черные глаза, короткие черные кудри, слегка тронутые ранней сединой. Особые приметы: шрам от глубокого пореза на левой скуле и шрам на тыльной стороне левой ладони, пальцы несколько скрючены, безымянный и мизинец не сгибаются полностью.

4. Майнольф Виндблуме возглавляет Железную стражу в землях Айзенштайна. Это сдержанный, уверенный в себе человек, знающий, чего он хочет, как он этого добьется, и что делать с последствиями, если таковые возникнут. Он решителен, хладнокровен, кажется, всегда в курсе последних событий. С посторонними прохладно-вежлив и даже несколько высокомерен, зато с друзьями - душа компании и милейший человек, готовый на всякого рода шалости, пакости, веселые забавы, глупости и прочее беззаботное веселье. К чужим людям и их горестям зачастую совершенно равнодушен и даже не пытается этого скрывать, но обязанности свои исполняет исправно и даже безупречно. За друзей готов убивать. И убивает.
Майнольф - высокий, хорошо сложенный блондин, на вид ему около тридцати лет, хотя на самом деле он несколько старше. У него совсем светлые глаза, при неярком освещении кажущиеся блеклыми, неживыми, что производит неприятное впечатление. Впрочем, в целом он довольно хорош собой, если не обращать внимания на привычку даже в хорошем настроении ходить с каменным лицом. Майнольф очень редко улыбается.
Его редко увидишь без цвайхандера - бывший ландскенхт не готов променять привычное оружие на полагающиеся ему панцерханд и дубинку, хотя и тем, и другим владеет вполне неплохо.

5. Рене Мишель де Шаньон вынужденно занимает должность смотрителя графской библиотеки. Дело в том, что Рене - пленный, и хотя война давно уже закончилась, граф Айзенштайн все еще не согласен отпустить его на родину, в Монтень, хотя родственники предлагали за пленника немалый выкуп. Эта история грозила обернуться громким скандалом, но граф... заплатил родственникам Рене, чтобы они оставили его в Айзене. И они, что характерно, на это согласились, отказавшись разом от всех претензий к не в меру суровому айзенцу. Так что Рене предстоит еще долгие годы, по-видимому, предстоит заведовать библиотекой графа, а библиотека у него большая и содержит немало действительно ценных книг. Зачем Айзенштайну вдруг понадобился именно этот пленный? Все просто: Рене де Шаньон - известный историк, занимающийся как раз изучением истории Айзена, в том числе и историей войны Креста. Увы, ему не повезло:своими изысканиями он занимался в том числе и непосредственно на полях сражений, так что в ходе одной из битв был тяжело ранен и взят в плен лично графом фон Айзенштайн.
Рене - уставший, тихий человек, почти никогда не повышающий голос, выглядит равнодушным и скучающим, если только речь не заходит об истории. О ней он может говорить часами, и в такие моменты он совершенно преображается: карие глаза блестят уверенно и даже азартно, голос звучит убедительно и ярко, жесты изящны и придают сказанному еще большую выразительность. Историк еще молод, но уже успел обзавестись широкой седой прядью надо лбом, весьма заметной на фоне густых темных волос.
Рене сильно хромает - граф был не слишком аккуратен, когда брал его плен, по-видимому, он беспокоился лишь о том, чтобы не убить бедолагу-историка, а последствия ранений его не очень-то беспокоили.

6. Марлен Гольдшмидт - адъютант графа для особых поручений, доверенное лицо и, поговаривают, любовница. Наверное, единственный человек, которому Готтлиб доверяет, если, конечно, он в самом деле ей доверяет. Марлен надежна, ответственна, решительна и в меру инициативна, словом, это именно тот человек, которому можно доверить как важное дело, так и поручение, гм, особого характера. Особого... Об этом обычно предпочитают не говорить вслух, но вообще говоря, значительная часть особых поручений - этот попросту казни. Марлен - личный палач фон Айзенштайна, человек, которому он доверяет рубить головы там, где не успевает делать это сам. Не сложно догадаться, что друзей у этой женщины в общем-то нет, о родственниках никто никогда ничего не слышал, а как и где именно ее нашел граф во время войны, никто то ли не помнит, то ли не хочет говорить.
Марлен была бы очень, очень хороша, если бы не вечно мрачное, холодное выражение лица. У нее резкие, благородные черты, великолепная фигура, но, пожалуй, слишком стремительная походка и порывистые движения. Волосы у нее темные, а глаза, напротив, совсем светлые, очень холодного серого оттенка.

О соседях.

1. (уже упоминавшийся) Адреас фон Блау - композитор, автор нескольких знаменитых маршей и оперы о похождениях Майнольфа Злосчастного. О войне и ее тяготах знает не понаслышке, поскольку целую дюжину лет прослужил солдатом на двойном жаловании в армии Зигера.
Вассал Лангенбергов, безземельный рыцарь.
Андреасу под сорок, но он пока еще в отличной форме. Обитает в графском поместье, где обучает виконта владению мечом (отчего бы не выучиться не только копьем махать?) и музыке.

2. Саверио Микеле Маррони - почетный гость семьи Лангенберг, родственник покойного Паоло Маррони, супруга графини Лангенберг. В годы войны сражался плечом к плечу с Паоло и его другом Либеро, теперь же вложил клинок в ножны и занялся преподаванием танцев. Вообще говоря, желающих он учит и искусству фехтования, но старый граф упорно величает его именно учителем танцев, считая, что виконту учиться обращению с фехтовальным клинком без надобности, тем более что его и так учат бою с копьем и цвайхандером. Саверио такое положение дел полностью устраивает, да и обнажать клинок лишний раз он вообще не рвется: несмотря на довольно вспыльчивый нрав, он сыт войной по горло и предпочитает избегать кровопролития.
Есть две вещи, о которых он сожалеет: во-первых, что Паоло, умирая, соединил руку графини с рукой Либеро, а не с его; во-вторых, что теперь он вовсе лишен общества Элеоноре, уехавшей в Водачче по делам семьи ее рюкена. Впрочем, он вообще вряд ли может рассчитывать на внимание графини кроме как на уроках танцев, и порой это печалит и злит его несколько сильнее, чем стоило бы показывать.
Пожалуй, будь он чуть более мягок и чуть менее мрачен, он по крайней мере мог бы рассчитывать на положение ее любовника, благо, он красив именно той красотой, которая порождает страсть, обаятелен, да и вообще человек интересный, но пока что он сам все портит. А может быть, дело все-таки в графине...

3. Оливье Паскаль де Кантен прибыл из Монтеня ко двору графа Лангенберг совсем недавно, чтобы встретиться с Андреасом фон Блау, написавшем оперу о Майнольфе Злосчастном. Дело в том, что партия Майнольфа нарочно была написана именно под голос Оливье, и теперь монтенец готов приступить к репетициям, ведь он ждал этой возможности уже достаточно долго. Композитор и певец много времени проводят вместе, корректируют музыку, занимаются подбором исполнителей на остальные роли.
Хотя Оливье не часто показывается на публике, предпочитая проводить время за занятиями музыкой, его появление уже наделало немало шума. Дело в том, что он по какой-то причине вынужден скрывать свое лицо под черной бархатной маской, украшенной тонким серебряным узором. Также он постоянно носит шейный платок или высокий воротник, скрывающий шею, и бархатные перчатки, с которыми он не расстается даже за столом вопреки требованиям этикета. И это ему почему-то позволяют.

4. Эрна фон Вебер возглавляет Железную Стражу в землях графа Лангенберг. Это очень спокойная и уравновешенная женщина, терпеливая и готовая добиваться своего долго и упорно, если не сказать упрямо. Делами стражи, однако, занимается в основном не Эрна, а ее адъютант, она же больше времени проводит со старым графом и помогает ему, как может, особенно сейчас, когда дочь его в отъезде. Ни для кого не секрет, что Эрна давно уже любит Казимира-старшего, да она и не пыталась никогда скрывать свои чувства. Граф принял их не сразу, не верил, что возможно любить калеку, особенно старого и богатого, особенно не рассчитывая отхватить потом кусочек его состояния, но потом все-таки понял, что чувства эти искренни и совершенно бескорыстны.
Тем не менее, наладить общение с Казимиром-младшим Эрне так и не удалось - молодой человек ее терпеть не может, да и отца не может простить, считая этот странный роман предательством памяти рано погибшей матери.
Внешне Эрна ничем не примечательна, кроме густых русых волос, но это и не главное - граф любит ее за отзывчивое, доброе сердце.

5. Манфред Вайс - адъютант Эрны фон Вебер, фактический глава Железной стражи в землях графа Лангенберг. Меланхоличен, любит вспоминать военные годы за бутылкой вина или чего покрепче, вообще слишком много думает о прошлом и слишком мало - о настоящем. Тем не менее, всегда готов прийти на помощь и сделать все, что от него зависит, очень надежен. Охотно решает чужие проблемы, своими же почти не занимается, за собой не следит, пожалуй, пьет в последнее время уже слишком много, поскольку не знает, чем себя занять, если нет дел и неприятностей. Порой нарочно сам себе их создает, чтобы потом упорно и старательно с ними справляться, а то и просто нарывается - других впечатлений, кроме выпивки, у него нет. Чувства Эрны кажутся ему смешными и нелепыми, в любовь он давно уж не верит, в дружбе разочаровался, никому толком не доверяет, и вообще, с годами становится все более замкнутым и неприятным типом.

И еще немного сведений, которые не стоит терять...

1. Еще недавно, лет так семь-восемь назад, существовало баронство Айзенштайн, которым управлял барон Герберт фон Айзенштайн, родной брат графа Генриха фон Айзенштайн. Герберт был человеком образованным, терпеливым и осторожным, обладал развитым тактическим мышлением и был очень хорош в обороне. Увы, ничего из этого не смогло спасти его от племянника, когда тот пришел, чтобы забрать себе эти земли.
Ходят слухи, что дочь Герберта выжила при резне и даже спустя несколько лет разыскала Готтлиба фон Азенштайн, чтобы вызвать его на поединок, но была им побеждена. Выжила ли она после поединка или погибла, неизвестно, а сам граф как-либо комментировать эти слухи отказывается, лишь пожимает плечами и говорит: "Мало ли, кого я убил на поединках? Всех не упомнишь..." Известно ведь, что он еще ни разу не был побежден.
Примечательно, что соседствовало это баронство с Черным лесом, причем по землям Айзенштайнов протекает небольшая речка, берущая начало где-то в темных чащобах Шварцвальда. Вода ее имеет насыщенный синий цвет, она холодна и чиста - никто не живет в этой мертвой влаге, пахнущей сладостью и тленом. Даже трава на берегах не растет. Речка изливается в небольшое, но очень глубокое озеро. Рассказывают, что когда-то на его месте стояла церковь, но однажды она провалилась под землю, и в провал хлынула мертвая синяя вода, заполнив его до краев за считанные часы. Осенью, когда по утрам стоит туман, можно увидеть мираж церкви над гладью мертвого озера.

2. Земли, принадлежавшие ныне Байерам, четырнадцать лет назад принадлежали Зильберам, погибшим в годы войны. У барона Клауса фон Зильбер было пятеро детей: старший сын Казимир, названный в честь графа фон Лангенберг, дочь Бригитта и еще сыновья-тройняшки - Зигфрид, Зигмарт и Зигберт. Все считаются погибшими, но были найдены не все тела - тело одного из троицы сыновей так и не было обнаружено. Поскольку и живым этого то ли Зигфрида, то ли Зигмарта, то ли Зигберта никто тоже не видел, его объявили погибшим после положенного срока.
Дважды появлялся чудом спасшийся сын барона фон Зильбер, и оба раза графы Лангенберг очень быстро узнавали в это чудом спасшемся самозванца. Поговаривают, что чудом спасшийся сын и в самом деле все-таки жив и где-то бродит, да только никто теперь не знает, где. Да и узнать его было бы теперь сложнее - сейчас ему должно быть что-то вроде лет тридцати двух - тридцати пяти.

@темы: сведения от мастера

---

Земли графа Айзенштайн, 12 марта 1669 года. К Конраду фон Швейцер. Личная переписка.

Приветствую тебя, друг!

Я все еще нахожусь в землях графа фон Айзенштайн, куда меня отправили расследовать исчезновение одной знатной девицы, между прочим, дочери довольно-таки влиятельного человека. Разумеется, его власть распространяется только на эти края, да и граф никогда не позволил бы ему стать излишне могущественным… Тем не менее, он по здешним меркам богат, так что живется нам у него очень даже недурно. Он уже даже пообещал мне, что если я разыщу его дочь, я получу ее в жены, а вместе с нею и очень неплохое приданное. Не то чтобы мне совсем не хотелось завести где-нибудь дом, но, признаться честно, такая перспектива кажется мне сейчас совершенно безрадостной. Не представляю, какую причину для отказа мне придется придумать.
До нас дошли уже новости о случившемся с фройляйн Гайгер несчастье, но слухи эти столь противоречивы, что я, право, даже не знаю, что думать. Надеюсь, она выживет: она славная девушка, и ведь она в самом деле может что-то сделать для этих земель. Если ты знаешь, что же там все-таки произошло, пожалуйста, расскажи мне. Иначе, чего доброго, этот случай посчитают странной чертовщиной, и тогда граф Айзенштайн пришлет к вам отряд из своих людей, а всем ведь известен их излюбленный метод решения проблем – они готовы на всякий случай вырезать сотню ни в чем не повинных людей, если есть шанс, что среди них скрывается один преступник. Когда речь заходит о странном и мистическом, цифра эта увеличивается до нескольких сотен, а если дело дошло до решения политических вопросов… Словом, ты и сам знаешь, чем это грозит, так что придумай хоть какое-нибудь объяснение, чтобы я мог убедить графа от имени стражи, что его вмешательство не необходимо.
О менее насущном, но забавном: похоже, не только в наших землях бесчинствуют разбойники. Я давеча получил письмо от одного своего приятеля, который уже несколько лет живет в Кастилии в качестве наемника. Недавно он получил серьезное ранение и попал в госпиталь для военных, расположенный в Сольдано. Так вот, он прислал удивительные новости: в этих землях разбойников теперь даже больше, чем в Зигере в самый голодный год! Что еще более удивительно, простой люд и странники от них не страдают, своими жертвами они избрали церковников, чиновников и прочих зажиточных людей. Но больше всего, конечно, достается служителям церкви… И это в Кастилии, где каждый верует истово! Право, я не знаю, что и думать. Он писал также о большом скандале, связанном с приездом какого-то инквизитора. Я так и не смог разобраться, кто кому кем приходился в этой истории, но судя по всему, одного инквизитора подкараулили и убили на подъездах к городу, где сейчас вынужденно находится мой приятель, а другой инквизитор пропал, причем после исчезновения его лишили сана и отлучили от церкви. Невероятно! Читая его письмо, я радовался, что этим сеньорам, которые так жаждали заполучить наши земли, теперь тоже не сладко, и тоже из-за дел церковных. Право слово, я бы назвал это справедливым!
Но, верно, я утомил тебя таким длинным и сумбурным письмом, а у тебя наверняка множество дел. Очень жду ответа о происшествии в землях Гайгеров. Передавай фройляйн Аннелизе мои пожелания скорейшего выздоровления.

С наилучшими пожеланиями,
Майнольф Виндблуме

P.S. Еще здесь ходят слухи о каком-то мельнике с мертвой реки, крестьяне напуганы и твердят о порче и дурном глазе. И наверняка выяснять, что за нечисть завелась опять в окрестностях Шварцвальда, отправят опять именно меня. Если это случится, я хотел бы пригласить тебя присоединиться: рассуждения моего нынешнего напарника вызывают у меня изжогу и икоту сразу, а по тебе я уже изрядно соскучился.

@темы: личная переписка, друзья, новости