Vae victis!
Примечание от мастера:
Во многих старый записях Майнольф использует тейянский язык (аналог латыни), имеющий хождение в основном среди ученых.
Уже четыре месяца я исполняю обязанности капитана Железной Стражи в графстве Айзенштайн. В конце концов, кондотта "Песья голова" оказала графу немало услуг, и он не мог не понимать, что я давно уже присматриваюсь к этой должности и на меньшее попросту не соглашусь, так что когда пришло время задуматься о том, чем я буду заниматься, если война все-таки закончится, я уже знал, куда меня позовут. Я рассчитывал на это и ждал этого предложения.
Не скажу, что расставаться с товарищами было легко, но и тяжелым я это прощание назвать не смог бы. У всех свои дороги. Если мне представился шанс вместо наемника стать представителем власти, отчего бы мне было отказываться от него? Мне не очень жалеть, кроме как неизбежной для человека, обладающего таким статусом, большей известности. Я предпочел бы и дальше оставаться в тени, насколько это возможно.
Увы, положению "простого офицера Месснера" скоро пришел конец: граф почти сразу же решил, что его капитан Железной Стражи не может быть не дворянином и пожаловал мне титул и земли кого-то из своих умерших вассалов. Так я стал риттером Виндблуме. И почти сразу же стал интересен всем придворным графа и его знакомым, что раздражает, но в целом чрезвычайно полезно.
Из всех придворных графа меня больше всего занимают Аурелиано Ференци и Марлен Гольдшмидт, если их вообще можно в полной мере считать таковыми. Готтлиб фон Айзенштайн приближает к себе весьма занятных людей, стоит отдать должное его умению выбирать. Но эти двое, право, меня удивляют.
Все чаще мне кажется, что Аурелиано страдает от некоего душевного недуга. Этот обыкновенно чрезвычайно приветливый, дружелюбный, веселый и приятный в общении молодой человек порой становится необъяснимо мрачным и рассеянным, погружен в свои размышления и совсем не понимает, о чем с ним пытаются беседовать. И еще он удивительно много рассказывает о море, хотя никогда не жил на побережье и едва ли скоро вновь там окажется. Рассказы его мне кажутся странными и больше напоминают горячечный бред...
Марлен Гольдшмидт. О, это не женщина - это целая история. Причем история, которую я, верно, никогда не прочту. Серые глаза ее удивительно холодны - просто ледяные, никогда прежде не встречал такого пронизывающего взгляда. Она почти всегда молчит, говорит односложно и отрывисто. Она никогда не улыбается.
Когда я только поселился в поместье графа, свободных комнат было немного, почти всюду меняли обивку и чинили мебель, так что меня поселили в одну из комнат фройляйн Гольдшмидт, смежную с ее спальней, соединенную с ней дверью, запирающейся на ключ. Причем ключ от этой двери мне даже зачем-то выдали, но тогда я не думал, что однажды он покажется мне нужным. Такое соседство меня в полной мере устраивало: Марлен производила впечатление человека, который точно мне не помешает, но не тут-то было... Глядя на эту безупречно сдержанную, ледяную женщину, я сперва и предположить не мог, что она довольно часто рыдает по ночам, и в моей комнате это слышно было так, будто бы она лежала рядом со мною, в одной постели. Никогда прежде мне не доводилось слышать плача столь отчаянного, и через недели две или три я уже не мог слушать ее. В одну из ночей я открыл дверь в ее комнату своим ключом, молча зашел, не спросив разрешения, и поставил на стол две бутылки вина. Марлен тут же затихла, утерла слезы и подала мне две кружки и штопор. Я откупорил одну из бутылок, разлил вино по кружкам и все еще молча протянул ее хозяйке комнаты. Мы выпили. Потом мы выпили еще и еще. "Не смейте жалеть меня," - вдруг сказала она; такого холодного и резкого тона я еще не слышал. "И не думаю," - ответил я, помнится, - "Меня мучают мои демоны, Вас - свои. Я не могу помочь Вам одолеть Ваших демонов, как и Вы мне - моих, но выпить вместе - иногда хорошая идея." Больше она ничего не говорила, видимо, поверив, что мне и самому нужен был этот визит. Мы пили молча, наблюдая, как догорает огарок свечи. Это было отчаяние - одно на двоих, глубокое, темное и отчего-то казавшееся мне почти уютным. Я не хотел бы, чтобы она хоть что-нибудь знала о том, что я тоже толком не сплю, что мое прошлое каждую ночь шепчет у изголовья, прогоняя покой и сон. И я ничего не хотел бы знать о том, что мучает ее.
Когда бы начали вторую бутылку, я поймал взгляд Марлен и прямо, как она обычно предпочитала говорить, заявил, что хочу ее. Она молча кивнула и начала раздеваться... Более странного - и в то же время более естественного и искреннего - начала ночи страсти я никогда не видел - ни до этого случая, ни после. Она отдавалась мне отчаянно, я бы даже сказал, что с яростью и какой-то даже ненавистью, будто раздирая мою спину ногтями, она расправлялась с какими-то давними обидами и призраками. Я не остался до утра. Мысль о том, чтобы заснуть в одной постели с этой женщиной, такой холодной и сдержанной на людях и такой яростной и страстной в моменты близости, казалась мне отчего-то дикой.
Тем не менее, не пришло и недели, как я пришел к ней снова. И снова, и снова... Мы почти всегда молчали. Иногда Марлен приходила сама, тогда она осторожно стучала, прежде чем открыть дверь ключом. Однажды она сказала: "Вы ничего не приносите, кроме выпивки". Я возразил, что этот упрек несправедлив, что я всякий раз приношу с собой отменный табак, но не решаюсь курить в ее комнате. Тогда она попросила меня научить ее курить трубку. И добавила, чтобы я не вздумал принести ей цветов. Но я и не думал об этом, о чем прямо и сказал. Кажется, она в самом деле рассчитывала услышать именно это...
Кто-то из слуг, верно, услышал ее стоны и крики однажды ночью, потому что вскоре поползли слухи, что у ледяной Марлен появился любовник. И все поспешили назвать им графа, что в общем-то не удивляет... Обо мне никто не сказал ни слова, будто этот вариант казался этим сплетникам слишком странным. И меня, и ее это позабавило, особенно учитывая, что мы и любовниками друг друга не считаем... Точнее, правда, будет сказать, что мы никогда и не говорили об этом. Мы просто иногда приходим и согреваем друг друга, как умеем. Делим отчаяние на двоих. Так оно как-то уютнее, что ли...
Но я все еще не хочу знать, кто она, и что ее терзает.
И надеюсь, что мы так и останемся друг другу чужими. Не хочу никаких чувств.
Во многих старый записях Майнольф использует тейянский язык (аналог латыни), имеющий хождение в основном среди ученых.
Уже четыре месяца я исполняю обязанности капитана Железной Стражи в графстве Айзенштайн. В конце концов, кондотта "Песья голова" оказала графу немало услуг, и он не мог не понимать, что я давно уже присматриваюсь к этой должности и на меньшее попросту не соглашусь, так что когда пришло время задуматься о том, чем я буду заниматься, если война все-таки закончится, я уже знал, куда меня позовут. Я рассчитывал на это и ждал этого предложения.
Не скажу, что расставаться с товарищами было легко, но и тяжелым я это прощание назвать не смог бы. У всех свои дороги. Если мне представился шанс вместо наемника стать представителем власти, отчего бы мне было отказываться от него? Мне не очень жалеть, кроме как неизбежной для человека, обладающего таким статусом, большей известности. Я предпочел бы и дальше оставаться в тени, насколько это возможно.
Увы, положению "простого офицера Месснера" скоро пришел конец: граф почти сразу же решил, что его капитан Железной Стражи не может быть не дворянином и пожаловал мне титул и земли кого-то из своих умерших вассалов. Так я стал риттером Виндблуме. И почти сразу же стал интересен всем придворным графа и его знакомым, что раздражает, но в целом чрезвычайно полезно.
Из всех придворных графа меня больше всего занимают Аурелиано Ференци и Марлен Гольдшмидт, если их вообще можно в полной мере считать таковыми. Готтлиб фон Айзенштайн приближает к себе весьма занятных людей, стоит отдать должное его умению выбирать. Но эти двое, право, меня удивляют.
Все чаще мне кажется, что Аурелиано страдает от некоего душевного недуга. Этот обыкновенно чрезвычайно приветливый, дружелюбный, веселый и приятный в общении молодой человек порой становится необъяснимо мрачным и рассеянным, погружен в свои размышления и совсем не понимает, о чем с ним пытаются беседовать. И еще он удивительно много рассказывает о море, хотя никогда не жил на побережье и едва ли скоро вновь там окажется. Рассказы его мне кажутся странными и больше напоминают горячечный бред...
Марлен Гольдшмидт. О, это не женщина - это целая история. Причем история, которую я, верно, никогда не прочту. Серые глаза ее удивительно холодны - просто ледяные, никогда прежде не встречал такого пронизывающего взгляда. Она почти всегда молчит, говорит односложно и отрывисто. Она никогда не улыбается.
Когда я только поселился в поместье графа, свободных комнат было немного, почти всюду меняли обивку и чинили мебель, так что меня поселили в одну из комнат фройляйн Гольдшмидт, смежную с ее спальней, соединенную с ней дверью, запирающейся на ключ. Причем ключ от этой двери мне даже зачем-то выдали, но тогда я не думал, что однажды он покажется мне нужным. Такое соседство меня в полной мере устраивало: Марлен производила впечатление человека, который точно мне не помешает, но не тут-то было... Глядя на эту безупречно сдержанную, ледяную женщину, я сперва и предположить не мог, что она довольно часто рыдает по ночам, и в моей комнате это слышно было так, будто бы она лежала рядом со мною, в одной постели. Никогда прежде мне не доводилось слышать плача столь отчаянного, и через недели две или три я уже не мог слушать ее. В одну из ночей я открыл дверь в ее комнату своим ключом, молча зашел, не спросив разрешения, и поставил на стол две бутылки вина. Марлен тут же затихла, утерла слезы и подала мне две кружки и штопор. Я откупорил одну из бутылок, разлил вино по кружкам и все еще молча протянул ее хозяйке комнаты. Мы выпили. Потом мы выпили еще и еще. "Не смейте жалеть меня," - вдруг сказала она; такого холодного и резкого тона я еще не слышал. "И не думаю," - ответил я, помнится, - "Меня мучают мои демоны, Вас - свои. Я не могу помочь Вам одолеть Ваших демонов, как и Вы мне - моих, но выпить вместе - иногда хорошая идея." Больше она ничего не говорила, видимо, поверив, что мне и самому нужен был этот визит. Мы пили молча, наблюдая, как догорает огарок свечи. Это было отчаяние - одно на двоих, глубокое, темное и отчего-то казавшееся мне почти уютным. Я не хотел бы, чтобы она хоть что-нибудь знала о том, что я тоже толком не сплю, что мое прошлое каждую ночь шепчет у изголовья, прогоняя покой и сон. И я ничего не хотел бы знать о том, что мучает ее.
Когда бы начали вторую бутылку, я поймал взгляд Марлен и прямо, как она обычно предпочитала говорить, заявил, что хочу ее. Она молча кивнула и начала раздеваться... Более странного - и в то же время более естественного и искреннего - начала ночи страсти я никогда не видел - ни до этого случая, ни после. Она отдавалась мне отчаянно, я бы даже сказал, что с яростью и какой-то даже ненавистью, будто раздирая мою спину ногтями, она расправлялась с какими-то давними обидами и призраками. Я не остался до утра. Мысль о том, чтобы заснуть в одной постели с этой женщиной, такой холодной и сдержанной на людях и такой яростной и страстной в моменты близости, казалась мне отчего-то дикой.
Тем не менее, не пришло и недели, как я пришел к ней снова. И снова, и снова... Мы почти всегда молчали. Иногда Марлен приходила сама, тогда она осторожно стучала, прежде чем открыть дверь ключом. Однажды она сказала: "Вы ничего не приносите, кроме выпивки". Я возразил, что этот упрек несправедлив, что я всякий раз приношу с собой отменный табак, но не решаюсь курить в ее комнате. Тогда она попросила меня научить ее курить трубку. И добавила, чтобы я не вздумал принести ей цветов. Но я и не думал об этом, о чем прямо и сказал. Кажется, она в самом деле рассчитывала услышать именно это...
Кто-то из слуг, верно, услышал ее стоны и крики однажды ночью, потому что вскоре поползли слухи, что у ледяной Марлен появился любовник. И все поспешили назвать им графа, что в общем-то не удивляет... Обо мне никто не сказал ни слова, будто этот вариант казался этим сплетникам слишком странным. И меня, и ее это позабавило, особенно учитывая, что мы и любовниками друг друга не считаем... Точнее, правда, будет сказать, что мы никогда и не говорили об этом. Мы просто иногда приходим и согреваем друг друга, как умеем. Делим отчаяние на двоих. Так оно как-то уютнее, что ли...
Но я все еще не хочу знать, кто она, и что ее терзает.
И надеюсь, что мы так и останемся друг другу чужими. Не хочу никаких чувств.